Я помню: оленье солнце врастало рогами в сумрак.
Вдали стекленели горы, прозрачные, как рисунок
ребенка… Я был ребенком, чей взгляд одинокой болью
струился, как наша речка, поющая вдоль по полю
печальную песню русла. Я помню, как мне с балкона
открылось, что мирозданье мечтательно и бездонно,
и сон оленьего солнца, казалось, навеки вечен.
А с трепетных губ жасмина, как вздох, поднимался вечер.
Дышали стихом грядущим и сок лепестка, и мякоть.
И было столь синим небо, что очень хотелось плакать.
Я с мамой молчал. И это безмолвие было в ранге
святой тишины, в которой над нами витает ангел.
Мы в эту минуту были во сне прозрачного слова,
отчеркнутого кристаллом от четкой черты земного
и времени, и пространства… Я помню себя ребенком.
Я помню солнце безрогим, безропотным олененком.
Резвилось оно и катилось на дно витражей заката.
Вживались мы в зазеркалье стеклянного небоската.
Цвели розмарины, мама, устами прозрачных вестниц.
Предчувствием поцелуя порхали улыбки сверстниц.
Казалось, что все на свете из воздуха и дыханья.
Казалось, что все готово к свечению и порханью.
Но это мгновенье длилось не более, чем мгновенье,
и смаргивалось ресницей печального отрезвленья.
Пружина часов сминала зеркальную гладь покоя,
и снова кристалл разлуки оказывался рекою.
Но долго на дне заката, обрызганы красной пылью,
вечернего перезвона прозрачные крылья плыли.
Я помню: оленье солнце врастало рогами в сумрак,
и был окоем прозрачен и чист, как детский рисунок.
Конечно, я был ребенком, но снова твержу устало:
прекрасное — невозможно, и все же существовало
I remember: the deer sun grew horns into the gloom.
In the distance the mountains glazed, transparent as a picture
child ... I was a child whose gaze is a lonely pain
flowed like our river singing along the field
sad song of the channel. I remember me from the balcony
revealed that the universe is dreamy and bottomless,
and the dream of the deer sun seemed forever forever.
And the evening rose from the trembling lips of jasmine, like a sigh.
The juice of the petal and the flesh were breathed by the coming verse.
And the sky was so blue that I really wanted to cry.
I was silent with my mother. And that silence was ranked
holy silence in which an angel hangs over us.
At that moment we were in a dream of a transparent word,
cut off by a crystal from a clear line of the earth
and time and space ... I remember myself as a child.
I remember the sun with a hornless, meek deer.
It frolicked and rolled to the bottom of stained glass windows of sunset.
We got along in the looking glass of a glass sky.
Rosemary blossomed, mom, through the lips of transparent messengers.
Smiles of peers fluttered in anticipation of a kiss.
Everything seemed to be out of breath and air.
Everything seemed ready for the glow and flutter.
But that instant lasted no more than the instant
and blinded with an eyelash of sad sobriety.
The clock spring crushed the mirror surface of peace,
and again the crystal of separation turned out to be a river.
But long at the bottom of the sunset, splattered with red dust,
evening chime transparent wings floated.
I remember: the deer sun grew in horns in the gloom
and was transparent and clean like a child’s drawing.
Of course, I was a child, but again I say tiredly:
beautiful is impossible, and yet it existed
