1972 ГОД
Виктору Голышеву
Птица уже не влетает в форточку.
Девица, как зверь, защищает кофточку.
Поскользнувшись о вишневую косточку,
я не падаю: сила трения
возрастает с паденьем скорости.
Сердце скачет, как белка, в хворосте
ребер. И горло поет о возрасте.
Это — уже старение.
Старение! Здравствуй, мое старение!
Крови медленное струение.
Некогда стройное ног строение
мучает зрение. Я заранее
область своих ощущений пятую,
обувь скидая, спасаю ватою.
Всякий, кто мимо идет с лопатою,
ныне объект внимания.
Правильно! Тело в страстях раскаялось.
Зря оно пело, рыдало, скалилось.
В полости рта не уступит кариес
Греции Древней, по меньшей мере.
Смрадно дыша и треща суставами,
пачкаю зеркало. Речь о саване
еще не идет. Но уже те самые,
кто тебя вынесет, входят в двери.
Здравствуй, младое и незнакомое
племя! Жужжащее, как насекомое,
время нашло наконец искомое
лакомство в твердом моем затылке.
В мыслях разброд и разгром на темени.
Точно царица — Ивана в тереме,
чую дыхание смертной темени
фибрами всеми и жмусь к подстилке.
Боязно! То-то и есть, что боязно.
Даже когда все колеса поезда
прокатятся с грохотом ниже пояса,
не замирает полет фантазии.
Точно рассеянный взор отличника,
не отличая очки от лифчика,
боль близорука, и смерть расплывчата,
как очертанья Азии.
Все, что я мог потерять, утрачено
начисто. Но и достиг я начерно
все, чего было достичь назначено.
Даже кукушки в ночи звучание
трогает мало — пусть жизнь оболгана
или оправдана им надолго, но
старение есть отрастанье органа
слуха, рассчитанного на молчание.
Старение! В теле все больше смертного.
То есть ненужного жизни. С медного
лба исчезает сиянье местного
света. И черный прожектор в полдень
мне заливает глазные впадины.
Силы из мышц у меня украдены.
Но не ищу себе перекладины:
совестно браться за труд Господень.
Впрочем, дело, должно быть, в трусости.
В страхе. В технической акта трудности.
Это — влиянье грядущей трупности:
всякий распад начинается с воли,
минимум коей — основа статики.
Так я учил, сидя в школьном садике.
Ой, отойдите, друзья-касатики!
Дайте выйти во чисто поле!
Я был как все. То есть жил похожею
жизнью. С цветами входил в прихожую.
Пил. Валял дурака под кожею.
Брал, что давали. Душа не зарилась
на не свое. Обладал опорою,
строил рычаг. И пространству впору я
звук извлекал, дуя в дудку полую.
Что бы такое сказать под занавес?!
Слушай, дружина, враги и братие!
Все, что творил я, творил не ради я
славы в эпоху кино и радио,
но ради речи родной, словесности.
За каковое раченье-жречество
(сказано ж доктору: сам пусть лечится)
чаши лишившись в пиру Отечества,
нынче стою в незнакомой местности.
Ветрено. Сыро, темно. И ветрено.
Полночь швыряет листву и ветви на
кровлю. Можно сказать уверенно:
здесь и скончаю я дни, теряя
волосы, зубы, глаголы, суффиксы,
черпая кепкой, что шлемом суздальским,
из океана волну, чтоб сузился,
хрупая рыбу, пускай сырая.
Старение! Возраст успеха. Знания
правды. Изнанки ее. Изгнания.
Боли. Ни против нее, ни за нее
я ничего не имею. Коли ж
переборщит — возоплю: нелепица
сдерживать чувства. Покамест — терпится.
Ежели что-то во мне и теплится,
это не разум, а кровь всего лишь.
Данная песня — не вопль отчаянья.
Это — следствие одичания.
Это — точней — первый крик молчания,
царствие чье представляю суммою
звуков, исторгнутых прежде мокрою,
затвердевающей ныне в мертвую
как бы натуру, гортанью твердою.
Это и к лучшему. Так я думаю.
Вот оно — то, о чем я глаголаю:
о превращении тела в голую
вещь! Ни горе не гляжу, ни долу я,
но в пустоту — чем ее ни высветли.
Это и к лучшему. Чувство ужаса
вещи не свойственно. Так что лужица
подле вещи не обнаружится,
даже если вещица при смерти. 1972
Viktor Golyshev
The bird is not flies out the window.
The girl, like a beast, protects blouse.
Slipping on a cherry stone,
I did not fall: the friction force
increases with the speed of the fall.
Heart jumping like a squirrel in a firewood stack
ribs. And the throat singing of age.
This - is aging.
Aging! Hello, my aging!
Blood slow struenie.
Once the structure is slim legs
tormented vision. I advance
fifth region of the senses,
Skid shoes, saving vatoyu.
Anyone who goes by with a shovel,
now the object of attention.
Correctly! Body in passions repent.
In vain they sang, wept, rocks.
In the mouth will not give caries
Ancient Greece, at least.
Foul breath and popping joints,
I get dirty mirror. It's about the shroud
still is not. But the ones
who will make you are at the door.
Hello, Mlada and unfamiliar
Tribe! Buzzing like an insect,
Finally found the time required
treat solid back of my neck.
In the confusion and defeat thoughts on the crown.
Similarly, the queen - Ivan's mansion,
I feel the breath of death crown
fiber, and all zhmus to litter.
Fear! That something is that scary.
Even when all the wheels of the train
ride with a roar from the waist down,
not a flight of fancy fades.
Just look scattered honors,
without distinguishing glasses from her bra,
the pain is short-sighted, and death is vague,
outlines how Asia.
All I could lose, lost
clean. But I have reached the rough
everything was scheduled to reach.
Even at night the sound of the cuckoo
little touches - let life slander
or justified them for a long time, but
Aging is a regrowth of body
hearing, calculated to silence.
Aging! In the body, more death.
That is unnecessary life. With copper
forehead disappear radiance local
Sveta. And the black spotlight at noon
I fills the eye sockets.
The forces of the muscles I have stolen.
But it is not looking for his crossbar:
ashamed to take up the work of the Lord.
However, the case must be cowardice.
In fear. In an act of technical difficulties.
This - the impact of the impending trupnosti:
Every disintegration begins with the will,
means at least - the basis of statics.
So I taught, sitting in the school garden.
Oh, get away, my dear friends!
Give to go into the open field!
I was like everyone else. That is lived similar
life. With flowers entered the hall.
Drank. I fool around with skin beneath.
He took what was given. The soul does not zarilas
not on his own. Provided with the support,
built arm. I'm fit and space
sound removed by blowing into a hollow pipe.
Whatever is said under the curtain ?!
Listen, squad, enemy and brother!
All that I did, I did not for
fame in the era of cinema and radio,
but for the sake of native speech, literature.
For what is the priesthood-rachene
(Well said the doctor, let alone treated)
bowls deprived in the feast of the Fatherland,
now I am standing in an unfamiliar area.
It's windy. Damp and dark. And windy.
Midnight throws leaves and branches on
roof. We can say with confidence:
I died here and the days of losing
hair, teeth, verbs, prepositions,
drawing a cap, helmet Suzdal,
from ocean waves to narrowed,
Crunch fish, albeit crude.
Aging! Age of success. Knowledge
truth. Seamy side of it. Exile.
Pain. Not against it or for it
I have nothing. Well Kolya
overdone - vozoplyu: nonsense
deter feelings. For the time being - wait.
If something is in me, and warm,
it is not the mind, and the blood only.
The song - not a cry of despair.
This - a consequence of savagery.
This is - precisely - the first cry of silence,
whose kingdom represents the sum of
sounds plucked before wet
solidifying now in the dead
like nature, larynx firmly.
It's for the best. So, I think.
Here it is - what I spake:
about turning body naked
thing! Neither sorrow not stare or dale I
but into the void - than her or brighten.
It's for the best. The feeling of terror
things are not typical. So puddle
beside things do not show up,
even if the thing to death. Смотрите также: | |
